В старом доме всегда все скрипело и трещало. Свет был второй, поэтому тени из углов пробирались к центру комнаты уже с середины дня. Но тишина стояла при этом особенная, та, что бывает в глубоком подполе или в заброшенных катакомбах. Тишина проистекала от толщины стен. Прохлада – тоже. Когда здесь бывали гости, то хозяева раздвигали шаткий стол, собирали стулья отовсюду и стелили белую скатерть. Веселье будило домашних божков по углам, и тогда хозяевам казалось, что жизнь вполне удалась. Морозов приходил сюда в третий раз. Два первых были давно, полгода назад. И тоже в праздник. Как и раньше, ему стало хорошо от полумрака и старой мебели, от ненавязчивого уюта и теплых глаз хозяйки. Гостей было пятеро. Когда от выпитого загорелись в глазах огоньки, решили сыграть в слова. Детская эта забава удивила Морозова уже и тем, что он сам согласился играть. Хозяйка веселилась, поминутно смеясь и оглядываясь на мужа. Потом внезапно погрустнела и через минуту вышла в прихожую. Морозов ушел покурить. Когда он, стоя у окна, протянул руку, чтобы стереть со стекла что-то мешающее взгляду, какое-то пятно, то наткнулся вдруг на отражение хозяйки. Она подошла бесшумно и так же бесшумно протянула руку к оконному стеклу. Сам не зная, что делает, он грубо перехватил эту руку. И тогда она сделала еще шаг и ткнулась лбом в его спину, где-то между лопаток. – Машенька, я не могу... И одного этого было достаточно, чтобы она отстранилась и исчезла. Потом Морозов быстро и неловко прощался, Маша прокричала из комнаты «до свидания», но провожать не вышла. Через неделю, когда она, побродив по дому, перемыв посуду и переставив без нужды с места на место несколько ваз и безделушек, отыскала коробочку с таблетками, то все вдруг встало на свои места. Она откупорила ее, насыпала горсть и попыталась проглотить. Пришлось идти за водой, запивать. Домашний божок испугался и толкнул ее под локоть, вода пролилась. Потом она съела остальные таблетки, а коробочку кинула в ведро с мусором. А Морозов, который ехал в это время в вагоне метро, вдруг занемог и подумал, что у него начинается не вовремя грипп. В больнице, куда ее везли уже без сознания, она очнулась ненадолго и попросила, задыхаясь на каждом слове: – Сделайте... что... н-будь... он... х-чет... чтоб я...ж-ла. Она умерла, так и не объяснив своего поступка. Сталкивались они с Морозовым по разным поводам и в разных местах. Но чаще на лекциях по истории живописи. Он замещал преподавателя, срочно ушедшего в отпуск по семейным обстоятельствам, она приходила вольнослушательницей, потому что на ее (заочном) отделении этого не читали. Слушала внимательно, смотрела прямо, вопросов никогда не задавала и уходила вместе со всеми. Морозов несколько раз отмечал пристальный взгляд, потом как-то он сам уставился на нее. В тот день что-то не заладилось с работой, которую он мусолил уже два месяца, и Морозов в рассеянности подумал, что хорошо бы загород... А Маша была в таком белоснежном спортивном свитере, что виделись тут же лыжи и пушистый снежок между раскидистых елок. Однажды он проводил ее. Но на темной улице говорить им стало почему-то трудно. Морозов общался с ней всегда в присутствии третьих лиц, и это у него получалось великолепно. Только после таких встреч, ему казалось, что Маша ждет от него чего-то или сама хочет что-то сказать. От этого взгляд ее часто делался излишне веселым или наоборот – слишком холодным. Но через минуту она уже спокойно уходила с кем-нибудь из гостей. Несколько раз они встречались в гостях, однажды на вопрос о муже она ответила спокойно, что – занят. А потом он невольно подслушал разговор, где она так же спокойно поведала, что беседовать с ним – это как с глухонемым обсуждать красоту классических симфоний. Разговор тотчас оборвался, но Морозов слышал из другой комнаты Машин напря- женный смех: казалось, она хотела показать, что все это не всерьез. Раза два она ему снилась. Легко, как бы летая, заходила в комнату, садилась у изголовья. Когда он протягивал руку, она прижималась к ней щекой, и рука его делалась во сне мокрой. Он сам толком не знал, что такое для него Маша. Однажды они столкнулись в антракте, в фойе концертного зала. Неожиданность встречи словно ударила по лицу их обоих: и Морозов, и Маша вздрогнули и минуту смотрели друг на друга так, будто их застигла одновременно сильная непредвиденная боль. На следующий день на лекции Морозов по минутно терял нить рассуждения, а Маша ни разу не подняла головы от конспекта. В тот же вечер он набрал Машин номер, а когда услышал в трубке ее голос, тихо нажал на рычажок аппарата. Морозов не был анахоретом. Общаться любил, но общение держал всегда в определенных рамках, а теплоту и сердечность, с какой обращался с женщинами, никогда не превращал в сексуальные игры. На фоне всеобщего гона, когда женщину оценивали, как скаковую лошадь, по статям, а мужчину – по его карману и успешности, это выглядело трогательно. Знал ли он сам, чего хочет вообще от других после пяти лет своего неудачного брака и нескольких не слишком вдохновлявших его самого связей, было не ясно. В ту весну он стал замечать Машины взгляды, нервность, с какой она иной раз говорила с ним. Не принимая всего этого на свой счет, он все-таки чувствовал, что что-то натягивается между ними, что-то, что, возможно, будет мешать в дальнейшем. И он отстранялся. Весна вдруг случилась безоглядно теплой, с ранними короткими и бурными грозами. Однажды Маша стояла возле киоска, пытаясь купить газету, которой ей не было надо вовсе. Морозов вышел из здания института и прошел мимо. Он спешил к автобусу, забывая на тот момент все другие проблемы. Она, наконец, купила эту ненужную газету и, не оглядываясь, ушла в сторону, противоположную той, куда уехал Морозов. Цвели липы, траву на газонах еще не косили, и она колосилась. Горьковатый ее запах запутывался в медвяном запахе парковых лип. Из-за ближайшего дерева слышалось бормотание, эксклюзивно направленное на Машу. Должно быть, там свершал свою оргию очередной эксгибиционист. Здесь, под деревьями, в очарованном сумраке бутылочно-зеленого цвета, Маша поняла сразу и окончательно: эта весна, ее самая лучшая, трепетная, неповторимая, рвущая душу, пройдет без Морозова. Зимой она отравилась. Старый дом опустел. По-прежнему скрипели все его части. Одинокий домашний божок, что выползал иногда погреться в пыльном солнечном луче посередине комнаты, горбился на дощатом полу, тихо и грустно качая своей по-детски большой головой.
И БУДЕМ…
(Немногое о свойствах Горизонта) 1 Попрощавшись с хозяином, Гор вышел за ворота. Черные кроны на фоне густо синеющего неба снова бесстыдно подстроились под невольную мечту о театральных подмостках, на которых могла бы разыграться самая восхитительная драма на свете. Гор медленно побрел в сторону остановки, откуда ему было еще с полчаса до дома. Вечер медленно остывал, тень от листвы кидала под ноги тяжелую кружевную сетку, а рыжие фары расцвечивали опустевшую улицу подтаявшими карамельными лужицами. – Вы, кажется, забыли это… Шагов он не слышал, поэтому невольно вздрогнул и остановился. Светлый силуэт на слабо освещенной улице протягивал ему что-то. Женщина догнала его так неслышно, что он не сразу осознал, что это с ней он шутил сегодня за общим столом, пытаясь понять по ходу дела, из какого теста скроена эта ее усталая улыбка и почему ее ответы невпопад так задевают его. А сейчас она протягивала ему позабытую книжку, которую он взял от нечего делать у хозяина дома, с тем предположением, что никогда не прочтет ее. – Спасибо… Вопреки ожиданиям, женщина повернула назад и мгновенно растворилась в темноте. Гор побрел дальше. Героические, но не слишком упорные его усилия закончить вечер чуть веселее обычного не удались. Домой он вернулся поздно, но все равно никак не мог заснуть отразных непонятных и, скорее все го, ненужных мыслей. Вообще-то Гор хотел построить себе дом. Это была мечта. Он не знал, с чего надо начинать строительство, потому что у него был только маленький клочок пустыря, заросший и одичалый. Еще было у него одинокое дерево, кажется, яблоня. Не зная, с чего начинать, он всетаки упорно приезжал на это место, садился возле (возможно) яблони и размышлял о свойствах своего будущего дома и о том, каким будет он сам в этом будущем доме. Это составляло немаловажную часть мысленной композиции, которую он создал. В ней Гор воображал себя предприимчивым, одиноким и свободным, однако окруженным друзьями и почитателями. Мысленный заказ повторялся с навязчивостью кроткого дауна. Гор не сопротивлялся. Сопротивление мыслям не входило в число его добродетелей – он был мечтателем. Все остальное время он жил, как живут другие, не слишком удачливые и счастливые люди: пытался заработать себе на жизнь, пытался не поддаться энтропийным силам, корежащим людские судьбы, пытался не стать полной чуркой и не потерять способность чувствовать. Еще он пытался найти камни, потому что хорошо понимал, что дом должно построить из камней. Родители назвали его Горизонтом. Возможно, профессия сделала и их в свое время романтиками – они были геологи. Но никто уже не помнил полного имени Гора, а он сам никогда об этом не заговаривал: ко всем присущим ему чудачествам он не хотел добавлять еще и эту странность. Его жизнь строилась сама, он мало что мог изменить в ней, хотя, как и все люди, делал разного рода попытки, и, как и все, добивался лишь того, что само шло в руки, гордясь все же приложенными усилиями, пусть и бесплодными. И был он одинок. Женщины не задерживались у его порога: кто-то уходил сам, кого-то бросал он. Его всегда тревожила возможность и необходимость успокоения и стабильности, которые волей-неволей приносили с собой те, кто пытался остаться с ним на всю жизнь. Но поиск, невольный внутренний поиск, выдающий тайную надежду каждого человека на исключительность именно своей собственной судьбы, горел огоньком и в его глазах, а потому он смотрел на женщин в поисках этого ответного огня, прекрасно, впрочем, понимая, как недолговечен он будет. Привычка записывать свои ощущения от всякого необычно прожитого дня была тоже одним из чудачеств, о которых не следовало знать окружающим. Он хранил свои записи в беспорядке, но тщательно запирал ящичек письменного стола, куда заглядывал редко и с любопытством, словно там могло появиться что-то, о чем он сам и не подозревал. Сегодня его опять потянуло к записям, но, открыв новую страницу и нацелившись в нее шариковой ручкой, он написал только одно слово – Искра. И приписал дату, как будто скрепил печатью свои расплывчатые ощущения. ДНЕВНИК ГОРА … Я не знаю, почему мне вспо минается все время этот момент, эта непонятная минута, когда все было еще не совсем ясно, когда не наступила еще трезвость, и мы только прозревали друг в друге эти молнии совпадений, этот резонанс, такой, казалось бы, важный и единственный, наш резонанс.Мы тогда сидели на террасе, в кафе, и нам вот-вот должны были ринести эти розовые, холодные шарики в стеклянных легких вазочках – мороженое. Символическое угощение, ледяное и сладкое – чтобы стало легко, чтобы можно было потом говорить о пустяках, чтобы можно было наслаждаться этим нашим общим взглядом на вещи, не причиняя друг другу неудобств. Пока не причиняя… Розовое, ледяное и сладкое… Она не смотрела на меня, почти не смотрела. Но я не торопил ее – хотя мне очень хотелось встретиться с ней взглядом … Потом уже были другие дни и другие события, были слова и взгляды, была неповторимая встреча и ее приход, такой неожиданный, такой долгожданный, было все… Мороженое таяло, расплываясь по стеклянному дну вазочки, таяло у нас во рту, оно таяло, как странный весенний снег, оно было сладким, как… я не знаю, как что. И мне надо было сказать ей что-нибудь особенное, но губы слипались от этой сладости, и язык не мог справиться со вкусовыми ощущениями и не хотел повиноваться, и мороженое таяло, а небо становилось темносиним, как крыло неведомого ангела. – Я, кажется, должна идти, – сказала она, поглядев на меня от- страненно и сочувственно. Я уже тогда знал, что она уйдет. Или не знал? Или это память достроила потом все и соединила начало с концом? Я видел, как она уходила, как мелькнул светлый силуэт в проеме двери, и дверь за ней закрылась. Моя дверь закрылась за ней. Мороженое растаяло, бело-розовое молочное пятнышко, сладкое на вкус, почти без запаха и холодное, как облако… 2 – Это кафе, эта точка отсчета, ну, я не знаю… Господи, я просто не знаю. Может, он и хотел мне тогда что-то сказать… Но мне вдруг стало страшно и за него, и за себя. Мне надо было время, чтобы свыкнуться с этим, ну… с этим нашим пониманием что ли, с нашей пугающей близостью. Да, не телесной, все это – на самом деле – ерунда. Другой, совсем другой от которой может кинуть в дрожь или обдать таким вдруг жаром.… А когда свыклась, его уже не было, ушел, не поверил. Искра перевернулась на живот и посмотрела на дымку, покрывавшую край моря у далекого горизонта. Солнце на глазах сползало все ближе к этому краю, делалось все красней, и медленно лиловело небо, переходя постепенно в сизость, а затем и в темнолиловое. Когда серая галька, нагретая за день, стала сливаться перед глазами в одно неразличимое, они поднялись и побрели наискосок от пляжа, натягивая на ходу просторные сарафанчики, уже вылинявшие за две недели от солнца и соли на их телах. Две подруги, поехавшие отдохнуть на побережье: беспечность,отсутствие мыслей, и только к концу второй недели, когда вдруг стало очень грустно и захотелось обратно, хотя было еще не пора, Искра вдруг заговорила об этой странной встрече. Татьяна молчала. Потом, как бы нехотя, сказала: – А ты влюбилась, подруга… И Искра вдруг почувствовала, что сейчас задохнется от этого нестерпимого чувства частья, которое вдруг опрокинуло ее внутренне и заставило сжаться горло. – Да мы и не увидимся больше, – сказала она, хотя знала, что это уже неправда. Они еще прожили там, в маленькой комнатке на две койки,несколько дней, а потом заторопились уезжать – море приелось, как все на свете приедается, если не занимает мыслей и чувств. А море было просто местом, где следовало дышать, расслабляться и ничего не делать. В город они вернулись почти с радостью, хотя он обдал их сразу тяжелой и теплой волной выхлопных газов, оглушил автомобильными гудками и ревом моторов. Привычная прохлада городской квартиры накрыла Искру сетью знакомых запахов, и она подумала, разглядывая себя, загоревшую, в зеркале и разбирая с ленцой дорожную сумку, что пора снова приступать к делам. Потому что в воздухе, все еще горячем и пропыленном, все-таки неуловимо пахло началом осени. В коридоре медучилища стоял обычный гул. Искра задержалась у стены с расписанием, чтобы узнать аудиторию, потом пошла по коридору, на ходу доставая тетрадь и ручку – она опаздывала. ДНЕВНИК ГОРА Мороженое… да, мороженое. Это то, с чего я могу начинать вспоминать, всегда – с этого момента. С того, как оно таяло во рту, как оно таяло в стеклянном сосуде, а я не смотрел на него, потому что смотрел на нее, а она иногда подносила ложечку ко рту и проглатывала розовое с этой ложечки и молчала, а мимо нас проходили и проходили все те, кто ничего не должен был знать о нас, потому что с этой минуты мы были уже – не мы. Нет, мы, только – другие, понявшие, прозревшие, хотя она совсем и не смотрела на меня – еще пока не могла… А потом, через время, через много времени, когда она постучалась ко мне, а я не мог сразу открыть, потому что у меня тряслись руки, не мог открыть свою собственную дверь,… а она, когда все-таки вошла, стояла передо мной молча, а потом сказала: «Ты хочешь, чтоб я снова пошла к кому-нибудь другому?» Но этого я не мог хотеть. Никогда я этого не хотел, хотя и думал, что с другими ей, возможно, и будет лучше... * * * Вадим позвонил как обычно, около семи – звал на свидание, звал так, как будто точно знал, что она не откажется. Все стало привычкой, удобной, ни к чему не обязывающей. И Искра вдруг почувствовала тоскливое раздражение, и чтобы не поддаться этому гнетущему чувству, вышла рано и пошла пешком через весь город, чтобы устать, чтобы не видеть его обезоруживающей улыбки и не поддаваться снова на этот обман, который был хорош только первые две недели, пока не стало ясно, что они нужны друг другу только за неимением чего-то лучшего. Она сильно опоздала, но Вадим все еще ждал ее на скамейке, в условленном месте. Как ни в чем не бывало, он подхватил ее под руку и засмеялся, заранее предвкушая те несколько часов, что она будет с ним, в его полном распоряжении. Побродив по улицам, они свернули к тому тупику, где был его дом. Когда Вадим стал открывать дверь, Искра вдруг сказала, что очень устала и хочет спать. Она и вправду зевнула несколько раз. – Ну что ж, провожу тебя до метро…, – казалось, он не удивился, хотя легкая тень разочарования все же исказила его привычно лучезарную улыбку. Искра возвращалась домой со смешанным чувством успокоенности и досады: Вадиму ничегоне пришлось объяснять, но она знала, что в следующий раз все будет по-прежнему. Вадим никогда не утруждал себя размышлениями над смыслом ее поступков – он просто принимал все, как есть, и от этого ей казалось, что он просто не ставит ее ни во что. Вечером ей еще надо было подготовить завтрашнюю лекцию, и она смогла на время отвлечься от тех беспокойных мыслей, что приходили к ней все чаще, мыслей, напоминавших блуждания во сне по незнакомой местности – еще не знаешь, где ты, но ждешь, что вот-вот откроется что то, что прояснит сразу все сомнения и вопросы. Иногда она вспоминала Гора, ту странную встречу с ним в кафе, суровый и закрытый взгляд, подчеркнутую вежливость и отстраненность, поставившую сразу между ними прочный барьер отчужденности, за который немыслимо было бы шагнуть, но сквозь который как буйное растение пробивалось чувство неслыханной, невероятной, почти невозможной с точки зрения обыденного близости. Воспоминания не причиняли боли, но тревожили, как будто давая понять, что где-то, может, и не так уж далеко, есть для нее, Искры, совсем другая жизнь, нет, не в плане внешних, предметно-материальных перемен к лучшему, а в смысле того особенного, на грани возможного, напряжения всех душевных и эмоциональных сил, какое только и составляет подлинное счастье. Она не была готова к борьбе за это, возможно, абсолютно мифическое счастье, она могла только бесстрашно отрицать всю остальную свою жизнь, которая не выдерживала даже алейшего сравнения с теми короткими минутами их встречи. А сегодняшний вечер вдруг дал ей новое дыхание: ей стало ясно, что долго так продолжаться не будет, и как-нибудь, хотя она не знала пока, как, но она вырвется из этой дурной колеи… Дни потянулись. Дни покатились, как сани с горки, и Искра уже не знала, что для нее лучше – не вспоминать ни о чем (в том числе и о Горе) или все-таки время от времени заглядывать в потаенный сейф, где заперто никем не востребованное покуда сокровище. Она ходила в училище и читала там лекции, встречалась с Вадимом, который становился все спокойнее, навещала Татьяну – с ней им удавалось проводить иногда несколько приятных, ничем не заполненных часов, и серый глянец будней постепенно покрывал все, что ее окружало. Только сны, странные, очень печальные и счастливые одновременно, не давали ей забыть Гора. В этих снах он стоял и смотрел на нее, просто смотрел, но от этих снов Искра просыпалась всегда в слезах. 3 Барракуда прибыл на собственном маленьком автомобильчике. Он никогда не опаздывал и стращал студентов, которые боялись увидеть во дворе его красное авто раньше, чем войдут в вестибюль медучилища. Он был довольно высок и импозантен, хотя при ближайшем рассмотрении оказывался близоруким недотепой. Студенты-первокурсники гадали как-то по словарю: на букву «Б» открылось «бандероль», «баррикада», «батат», в класс заглянул директор – так появился Барракуда. Прозвище ходило и среди преподавателей. Искра спокойно относилась ко всему, что подкидывала ей авантюристка-жизнь: ко всем неурядицам, нелепым ошибкам, потерям денег, забытым ключам, сломанным каблукам и разбитой посуде. Так же спокойно она относилась и к Барракуде, с его вспышками неоправданного гнева, к его неумеренной болтливости в иные минуты и даже к тому, что он не мог оставить в покое ни одну женщину, что оказывалась в радиусе его директорского взора. Жизнь была груба, а Искра уже давно не питала иллюзий – про- сто жила. Только радости в этой жизни становилось как-то все меньше и меньше. – Искра, зайдите ко мне! — Высокая фигура директора замаячила в дверном проеме. Досадуя, что не успела проскочить мимо незамеченной, Искра вошла к директору. – На ваших лекциях в последнее время шумно. Что у вас там происходит, почему нет дисциплины? В случае проблем вам следовало бы обратиться ко мне самой, а не ждать, пока я вас вызову. Раздраженно постукивая карандашом по столу, Барракуда ждал ответа. – Дети никак не отойдут после лета, Вольдемар Иосифович, слишком хороша погода – не до учебы. – Ах, погода… А мне вот кажется, что дело в вас, а не в погоде. После лекций останетесь – поработаем над планом. Он уткнулся носом в бумаги. Искра поняла, что сегодня ей не отвертеться и в лучшем случае придется выслушивать директорские излияния на скользкие темы, в худшем же – она не знала, что ей делать, если Барракуда полезет с ухаживаниями или, тем паче, просто не выпустит ее из кабинета. * * * Гор возвращался после долгого хождения по строительной площадке, весь в пыли и штукатурке. Ему пообещали продать дешево стройматериал для будущего дома, но блуждания по жаре не принесли результатов – прораб укатил куда-то. И никто, конечно, ничего не знал. Гор смотрел на сморенных пассажиров в метро, хотелось выйти прямо на следующей остановке, хотя это была не его станция. Повинуясь внезапному желанию продышаться, он вылез из вагона и, прислонясь к серой колонне, стал рассеянно оглядывать проходящих мимо.Вдруг мимо прошла Искра. Гор догнал ее. – Должно быть, наш случай –особенный, мы встречаемся всегда неожиданно. Искра не сразу поняла его – она казалась расстроенной. – Что-то случилось? – Кажется, нет, – она, наконец, улыбнулась. – Давайте выйдем на воздух, – вдруг предложил он, не понимая сам, для чего это надо. Когда они оказались на поверхности, Гор растерялся. Зачем он вытащил на это пекло Искру и о чем теперь с ней говорить, было не ясно. Они прошли вдоль витрин, свернули за угол, вдруг вынырнувшее маленькое кафе показалось удачным выходом. Гор решился. Искра не стала отказываться от мороженого. Но слов все еще не было, и молчание стало вырастать между ними как горький цветок. Искра доедала мороженое, и Гор вдруг почувствовал безумное сожаление, что вот она сейчас встанет и уйдет, а он не скажет ничего такого, что дало бы возможность продолжить знакомство. Воздух плыл у них за спиной, небо постепенно темнело. Искра встала. – Я, кажется, должна идти. И даже в эту минуту язык не повиновался Гору, и он только молча поднялся и отодвинул стул за ее спиной, а потом проводил до метро, сказав лишь на прощание «спасибо». Искра исчезла.Гор огляделся – в глаза ударил резкий свет и цвет, казалось, цветы на клумбе изменили свою молекулярную структуру, они кричали красками, с людьми происходило тоже что-то – их лица искажались, меняли форму, сжимались и растягивались, безумная какофония звуков ворвалась в ушные раковины Гора. Он застыл посреди улицы, хотя на него оглядывались и толкали со всех сторон. Когда очнулся, то бросился в метро, спустился по эскалатору и огляделся – все было, как прежде. Часы показывали восемь: прошло всего двадцать минут. Но теперь, усевшись в углу полупустого вагона, перебиравшего в качке своих безвольных пассажиров,он понял, что это было: в тот момент изменилось не окружающее,изменился он сам, и, кажется, безвозвратно. * * * «… Гор, Гор, Горизонт. Я смотрю на тебя, как на видимую линию между землей и небом, как на воображаемую линию, которая должна отдаляться лишь по мере приближения к ней. Я иду к тебе, Горизонт, а ты все так же далек, как в первый день моего пути». Искра остановилась возле дома. Она не видела Гора так давно, что черты его стали сливаться в памяти в нечто расплывчатое,но притягательно-чудесное, как зазеркалье или магический кристалл. Она уже давно рассталась с Вадимом, сказав ему однажды, что «любит другого». Привычная формула возымела действие – Вадим попытался реанимировать их отношения, но потом все-таки отстал. Искра надеялась, что насовсем. Первое время она жила, упиваясь обретенной свободой, но со временем счастливая своейисключительностью мысль о Горе постепенно стала приобретать силу и постоянство навязчивой идеи – она хотела его увидеть. Поэтому-то она и стояла теперь возле его дома, странно притягательного и очень опасного для нее, дома, который она всегда обходила далеко стороной, чтобы ненароком не наткнуться на Гора, продолжая думать о нем на безопасном расстоянии. Стояла и ждала… чего? Линия между небом и землей должна была бы разделить мир на равные половины – неба было значительно больше. Оно перевешивало, оно искажало реальную картину жизни. Искра терялась, вышагивая по той земле,которой оставалось для нее все меньше и меньше. А Гор продолжал строительство. Его загородный дом, который он давно уже видел в своем воображении, наконец, стал обретать черты реальности. Добытых им камней явно не хватало даже на одну стену, но он был рад уже тому, что начало положено, поэтому все свободное время проводил на своем участке, подготавливая место, где должно будет рыть яму под фундамент. Когда под вечер он возвращал ся в город, весь в земле, усталый и сонный, то единственной здравой мыслью для него была мысль о сне. Так прошло лето. Только когда слякоть от осенних холодных дождей окончательно развезла тропинку, по которой Гор добирался до своего участка, он понял, что мечту надо снова отодвинуть на неопределенное время. Городские дела требовали всех его сил, и он забросил поездки за город. Возвращаясь вечером под противным моросящим дождичком и думая о тех делах, что ожидали его назавтра, Гор заметил, что силуэт на противоположной стороне улицы чем-то знаком ему, но женщина вдруг повернулась и быстро пошла прочь. Гор недоумевал, откуда он знает ее, но ведь могло и показаться. Временами он думал об Искре, но, вспоминая их молчание в кафе и последовавшее за этим его минутное помешательство, он закрывал невидимую дверку в памяти, чтобы не позволять тревоге поглотить его деловые будни. * * * Была ли эта вновь подоспевшая весна какой-то особенной, или просто уставшие за зиму люди немного больше обычного радовались теплу, и немного больше обычного кричали дети во дворах, и ярче прежнего пестрела клумба, и парк зеленел, и пела в синеве одинокая птица, только что-то этой весной было не так. Гор впервые после долгого перерыва отправился за город, нокогда он, полный надежд и предвкушения, подходил к своему участку, то, вдруг застыв, не поверил глазам – на месте ветхого проволочного заграждения вырос солидный каменный забор, переходящий вверху в колючую про- волоку. Подойдя ближе и все еще надеясь, что обознался, Гор заглянул за ограждение – там высился крепкий кирпичный дом в четыре окна, все блестело и сверкало новизной, а на том месте, где росла его единственная яблоня, выпячивала свои ослепительные, нагло блестящие бока иномарка. По двору, мощенному белым камнем, бегал огромный лохматый кавказец, принюхиваясь и готовясь залаять. Гор застыл, потом попятился. Это был крах его надежд, реальный, воплотившийся в эту чужую и благополучную недвижимость. И Гор заплакал… * * * Барракуда рыдал без слез, он всхлипывал и стонал, он сокрушался. Причиной его сокрушения было недоразумение, которого бы и не было, будь Искра, эта глупышка Искра, попонятливей. А ведь он, Барракуда, хотел, чтобы всем было хорошо. Искра просто не поняла его, и зачем было кричать и вырываться, и звать на помощь? Они могли вполне договориться. А теперь ее придется уволить. Но, может быть, догадается и уйдет сама. Искра брела по улице, не замечая никого и ничего. Мерзкое чувство подкатывало к горлу, и,чтобы поскорей избавиться от него, она убыстряла шаг. Кто-то схватил ее за рукав. – Вадим? Она не заметила, как забрела почти к самому его дому. – Ты не ко мне случайно? – игриво ухмыльнулся он. Искра промолчала, у нее не было сил объяснять что-то. Вадим подхватил ее под руку, повел к подъезду. Возле самой двери она остановилась и повернула. — Куда? Ну, как хочешь… Не отвечая и не оборачиваясь, она сбежала вниз по лестнице. Был только один человек, которого она могла сейчас видеть, и Искра больше не хотела ждать. Гор открыл не сразу, она поразилась тому, как изменилось его лицо, он был совсем другим, незнакомым ей Гором. Он был мрачен и, кажется, совсем не обрадовался ее приходу. Но Искре было уже все равно. Пусть бы прогнал ее, выставил за дверь, обругал даже, ведь это был он, Гор, ее Горизонт, к которому она шла и шла, спотыкаясь и падая по пути и все-таки надеясь на чудо… И она сказала… Гор молча смотрел на Искру. Минуты тянулись. Он мучительно ощущал протяженность этихминут, но прервать молчание был не в силах. А когда время вышло, и он понял, что уже ничего не поправишь, то все-таки сделал шаг навстречу и протянул руку, но жест остался невостребованным – Искра повернулась, чтобы уйти. Дверь захлопнулась – Гор осел на стул и стал пристально смотреть в раскрытую книгу, не понимая в ней ни слова. Искра почти бежала по улице – все было теперь бессмысленно, все! Давно назначенная встреча не состоялась, надо было только выплывать из этой воронки, которая засасывала Искру с бешенством торнадо. Она готовилась с этой минуты прожить длинный ряд серых, ничем не заполненных дней, готовилась к худшему. Смешная история… Когда прошли первые несколько самых тяжких дней, и Искра почувствовала,как постепенно притупляется боль от занозы, засевшей в груди, она решила трезво и беспристрастно оценить самое себя и свои шансы. Она пристально изучила свою внешность, взвесила черты характера и умственный потенциал, а потом прикинула, на кого может рассчитывать в этой жизни. Получалось, что здесь и сейчас она еще имеет шанс, только не надо слишком уж придираться, а главное, не следует ни под каким предлог
