— А по-твоему, любовь — сильнейший из аффектов? – спросил он.
— Разве тебе известен более сильный?
— Да, заинтересованность.
— Под заинтересованностью ты, видимо, понимаешь любовь, лишенную
животного тепла?
— Что ж, давай, сойдемся на таком определении.

Т. Манн «Доктор Фаустус»

Да... город – это привычка, это – болезнь, если хотите. Жить в городе – значит знать, что какой-то процент (довольно большой) населения тебя не будет знать даже в лицо. Хотя, есть справочники, телефонные в том числе, есть службы всякие, бюро, там, адресные и прочее. Но ведь это не то. Это все равно, что требовать выдачи в кредит чувства дружбы, привязанности, нежности...
Продавец пытается продать мне яблоки, он улыбается, льстит мне, а сам, тем временем, подсовывает несколько подгнивших плодов. Я не ненавижу его за это. Так же как не ненавижу женщину, которая изящно трясет пыльной тряпкой, высунувшись из окна второго этажа, когда я прохожу под ним. Не стоит испытывать каких бы то ни было чувств, даже если черномазый хлыщ с бегающими глазами аккуратно полезет к тебе в сумку, а разукрашенная матрона отпихнет тебя и двинет без очереди, какая разница, за чем...
Я продираюсь сквозь смог по искореженным асфальтовым кочкам. Кажется, что земля дыбится, будто ее что-то распирает изнутри. Поэтому здесь часто приходится менять асфальт на дорогах, но толку от этого мало. Он вздувается тут же в другом месте. И еще понятно, если бы мы жили на гейзерах, а то ведь – просто местность, ничем особо не выдающаяся.
Сегодня мне не очень легко переносить хаос (а иначе это назвать нельзя, разве что – распад, но это слишком красиво). Люди бывают беззащитны, когда чувства пересиливают разум. Так вот, я ползу по этим самым кочкам, стараясь не подвернуть ногу. Пыльные тряпки, воры, подпорченные продукты, недоучившиеся врачи, что еще... не важно.
Есть город Турин. Не знаю, что это такое. Он есть, уже одно это хорошо. Нет, не для меня лично, хорошо вообще, безотносительно...
Хорошо, что может существовать что-то такое, не зависящее от нас, тем более, что-то хорошее. А мы с тобой? Разве мы зависим друг от друга? Разве наше отсутствие в жизни друг друга что-нибудь значит? И если кто-то из нас вдруг исчезнет, разве это что-нибудь изменит в жизни другого?
Я не вижу тебя, потому что ты видишь что-то другое в слове «любовь». Я вижу в нем стену, увитую плющом, маленький тихий фонтан во внутреннем дворике, привычку брать за руку, чудесное отсутствие слов...
А что видишь ты? Быть может, ряд деревянных скамей в полумраке костела? Гигантское распятие, выкрашенное масляными красками, и хищный оскал органа, готового взвыть на разные голоса? Или – смятую вдрызг перину, душную, как плацкартный вагон летом, телесную никчемность (зачем мы это делаем), горечь вместо... не важно.
Совершая одни и те же действия, мы полагаем, что все понято. Но вот я сажусь в маршрутку, улицы привычно заворачиваются вкруг окон, становясь с каждым разом все пыльнее, их уродливость поражает, я забываю, что есть смех. Я помню только, что тебе должен идти синий цвет и что ты здорово умеешь... не важно.
Слово «любовь» ты должен разделить на составляющие, а потом исследовать каждую из частей. Возможно, к концу жизни ты прокомментируешь детально все детали, если тебе не наскучит раньше это занятие.
Турин, Турин...
Кажется, там бывают какие-то спортивные соревнования, может, это местечко в горах, чистое, ухоженное.
Я пробираюсь по ногам в темном кинотеатре. Зачем я пришла на этот сеанс? Что бы не сказали с экрана, это не идет ни в какое сравнение... Люди выходят после сеанса с помятыми лицами проснувшихся алкоголиков. Что бы я ни делала, я делаю это для тебя. Покупка бананов превращается в ритуал, поход на почту напоминает хождение по канату. В тебе есть пропасть, о которой ты, скорее всего, не подозреваешь, зато я знаю об этом досконально. Я исследую ее каждый раз, когда вижу тебя.
Пропасть это – проп‘асть, поэтому цепляешься за соломинку. То за одну, то за другую.
И лучше всего уехать как можно дальше (о, Турин!), и там, где-то очень далеко, протрезветь и понять, что от тебя не уедешь, не улетишь, не уплывешь – бесполезно! И каждый второй будет носить шляпу так, как ты, а каждый первый – поворачивать так, как ты, голову, а цвета витринной одежды подскажут услужливо и подобострастно: этот цвет тебе особенно к лицу, а этот покрой – к фигуре.
Это мое сегодняшнее – ничего не хочу – всего лишь попытка. Я пытаюсь убежать от твоей назойливой власти, от власти твоего сознания над моим, от власти твоих чувств над моими (ну и что, что ты это делаешь с другой, другими?) Ну и что, что я забыла номер твоего телефона. Однажды, в телефонной будке, я обнаружу его нацарапанным на стене, рука, совершившая этот акт милосердия, конечно, не ведала, что творила... А еще о тебе будут напоминать рекламные щиты: «Попробуйте! Это так вкусно!», «Рай – это место, где вы побываете при жизни», «Забудьте про болезни – жизнь в ваших руках», «Подарок? Почему бы нет?».
О, жизнь слишком подробна, слишком услужлива. Зачем мне эти камни, эта пыль на дорогах, этот странный цвет в правом углу неба, дающий понять, что ты тоже видишь все это, а значит, ты непременно увидишь, как я тут стою.
Разве этого не достаточно для мировой гармонии?
Но сегодня, сегодня, сегодня, пребывающее в отсутствие тебя, властно наползает на все остальные дни, на все прекрасные завтра, которых у нас уже, по всей видимости, не будет.

Красный змеящийся рот, наподобие щели. Рот, готовый стать раной, извергающий, нет, изрыгающий... дающий понять, что жизнь висит на волоске. А разве это не так, когда луна совместилась с некоей другой планетой, о которой никто ничего не знал, а три холодных ключа, возле трех дорог, в горах неизвестной местности оказались дающими, дарящими таинственную воду спасения... ты прочитал мне этот текст, потому что нашел его однажды в далекой (отдаленной) пещере, потому что ты должен был его найти, а я должна была его услышать. Потому что все есть – таинственные письмена. Потому что я протягиваю к тебе... протягиваюсь, тянусь (руками не трогать). Истина заключается в том, что встреча состоится в таинственном месте, возможно, оно будет называться Турин.
Ничего будничного. Ничего из буден. Ни дел, ни слов, ни вещей. И когда однажды, при встрече, возле дверей супермаркета, когда ты поднимешь оброненную мной книжку (может быть, это будет пакет с чем-то там) и подашь мне, растерянно улыбаясь, и я приму от тебя помощь и загляну в глаза (твои глаза всегда выдавали то, о чем ты, упорствуя в своем аскетизме, молчал), грубая телесность напомнит о себе одновременным вздрогом наших несовершенных тел.
Но мимо, мимо... Так неудачливый стрелок готовится попасть в яблоко на голове близкого себе существа, но опускает руки, потому что не верит в успех. Быть неудачником так удобно. Можно избежать убийства, можно избежать счастья, чтобы ты ни понимал под этим словом.
Когда-то, много лет назад (или вчера) ты поднимался по полутемной мраморной лестнице, слегка любуясь собой и думая о своей карьере. Кто попадался на твоем пути? Здесь, в полутемных коридорах, на мягких диванах, за шторами, разве это была я? Та, что ждала тебя, чтобы продлить очарование, но не для того, чтобы жить с тобой (слишком просто). Не для жизни – для любви.
Встреча состоялась спустя много лет, место действия слегка изменилось, но, может быть, я всего лишь перестала узнавать его. И ты, поднимаясь по мраморной лестнице, думая о своей карьере и не понимая меня совершенно, все тот же. Не для любви – для жизни. Для жизни мы выбираем то, с чем просто.
Для жизни достаточно желания, для любви – нет.
И вот однажды, когда ты зайдешь в то самое туристическое агентство, в которое я устроилась полгода назад для того, чтобы понять, что даже Турин – это просто, я предложу тебе на выбор: увеселительную поездку по городам нашей бедной родины, Канары или таежную романтику, ты будешь колебаться, что выбрать.
Потому что (о, я знаю это!) в глубине души ты все еще ждешь чуда, приготовленного лично для тебя. А я не открою потайного ящичка, где лежит заветный билет, я не напомню тебе об этом месте. И если я в тот момент пойму, что все кончено, что остается этакая любовь во время чумы, а красота покинула нас, я (клянусь тебе в этом) отвергну ее. Но, если ты хочешь, если ты хочешь (я ведь не могу иначе, не могу противиться тебе), то я назначу тебе встречу. Пусть она состоится в надцатом году, в полшестого, на площади, в тени от густых каштановых крон, в таинственном местечке под названием Турин... да, что я! Ты ведь сам знаешь, где это.

Тогда, давным-давно это был Ангел. С Ангелом у нас изначально ничего не могло быть, потому что это была мечта. Моя мечта не о мужчине, о стране, в которой он жил и черты которой, казалось, приобрел от рождения. Мягкость, простота в обращении (этакий рубаха-парень) и что-то берущее за душу, вроде песни. С тобой было почти так же. Но не совсем. Теперь мне нет нужды мечтать о стране, потому что я понимаю, что страной может быть и один человек. И все зависит от него: и глубина развалов, и широта неохватного простора. Он может быть тем, чего тебе не хватает всю жизнь. Его можно осваивать, как неисследованные земли, его можно защищать, как свою страну. Но если твоя страна принадлежит не тебе, что ты сделаешь с захватчиком? Что ты сделаешь с тем, кто занял твое место, кто подменил собой тебя, притворился тобой, подстроился под его волну, да так удачно, что подделку не отличить от подлинника? Что ты сделаешь, стоя на горе и выкрикивая, прошептывая, проборматывая единственное, что осталось от прежней мечты: это слово, магия, в которую ты сама не веришь – этот мифический Турин.

В конце концов, бывает же и по-другому. Страна, о которой мечтаешь, принимает тебя, дает тебе право на жизнь и не спрашивает, что ты делал до того, как добрался до нее. А ты живешь там и дышишь, вернее, начинаешь потихоньку дышать: сначала в полсилы, пробуя, может ли раздвинуться грудная клетка, чтобы принять порцию этого воздуха, потом посильнее, и лишь спустя много времени – открыто, полной грудью, не боясь, что воздух, слишком насыщенный, перервет тебе дыхание.
Но нет. С тобой все было иначе. Ты сам не захотел разбираться в деталях. Искать причин, рыться в манускриптах, объясняющих суть, дающих толчок к пониманию, разрешающих загадку плоти и таинство духа. Дающих право жить, глядя друг другу в глаза. А я? Что могла сделать я, присматриваясь к твоему отчужденному, тоскующему эго, бредущему самым из непростых путей: путем отказа...
Что могла сделать я, не привыкшая завоевывать то, что дороже всего, не привыкшая бороться (какая нелепая мысль!) за самое нужное, за то, что нуждается в твоей завоевательской руке и втайне ждет ее. Вот так рождается безнадежность...

Мне хорошо знаком этот пристальный интерес. Интерес, не основанный, казалось бы, ни на чем, но, на самом деле, более глубокий, чем поверхностное внимание к деталям: внешности, успеху, благополучию. Это вслушивание в человека, это впечатывание в себя всего его облика, привычек, походки, манеры поднимать руку или вскидывать голову. Такое можно чувствовать в разное время по отношению к разным людям, но только единож-ды это превращается в постоянный, длящийся и длящийся кошмар. Однако кошмар, приносящий чувство насыщения, наполненности, полноты бытия. Так нельзя чувствовать. Это противоречит логике жизни. Это не соответ-ствует эмоциональным возможностям человека, который умеет и любит отвлекаться от главного на несущественное. Сильная эмоция не может длиться дольше нашей способности ко вдоху и выдоху. Поэтому по-настоящему долго она может существовать лишь запечатленной в тех или иных знаках.
Я вспомнила про знаки потому лишь, что наша с тобой история более походила на историю позабытых папирусов или неизвестных сочинений какого-нибудь гения, внезапно найденных и представивших изумленному человечеству глубину пропасти, отделявшей его грубый повседневный опыт от одиноких постижений безумца. Наша с тобой история... Была ли она?
Или это только моя история? Как бы то ни было, все это действительно походило на великолепно исполненный текст или гениальную партитуру.
Ты помнишь? Я сидела возле дома твоей сестры. Я сидела там, чтобы не совершать безумных поступков, к которым меня тянуло все больше и больше. Я сидела на поваленном дереве, касаясь время от времени шероховатостей коры и разглядывая муравейник у себя под ногами.
Сестра твоя, добрая душа, пригласила меня в дом и долго допытывалась, что же такое со мной приключилось, коль скоро я не в состоянии связать двух слов. Наверно, я была бледна, потому что ощущала внезапный приступ слабости. Ты пришел через час, те слова, что ты сказал с порога, запечатлелись в моей измученной душе. А сказал ты всего лишь что-то про цветы, которые росли буйно и неухоженно во дворе дома, что-то вроде того, что «жизнь, если она подлинник, а не копия, прорастает не благодаря, а вопреки». Странно, что эти слова задели меня так сильно, во всяком случае, я ушла, унося их в себе и придавая им явно другой смысл, а не тот, о котором ты думал. Слова эти долго еще пели во мне на разные лады, обрастая миллионом звучаний и сотней оттенков. Потом был выставочный зал (какая разница – это могли быть общественные бани или подземка). Я была не одна, когда столкнулась с тобой нос к носу, и несовершенство момента отразилось на моем восприятии картин и чувстве, которое у меня вызвал мой спутник. Картины показались мне лишенными смысла и бесцветными, спутник – живым манекеном. Ты прочертил собой косую траекторию и скрылся за кулисами этой импровизированной сцены, оставив статистам доигрывать ненужный спектакль.
Что ж, несовершенство момента еще не раз будет подтачивать мои самые сокровенные надежды, да так, что я, в конце концов, откажусь от них. Но это будет потом. А пока произойдет еще много веселых и грустных, и никаких дней. Дней, в которых я буду ездить на автобусах, метро, такси, ходить пешком, заворачивать за угол и пересекать площади, дней, в которых могли бы быть события, но в которых оказывались лишь дела.
Цветочная лавка. Там мы оба в разное время заметили странный узор на стене..., подвальчик, где торговали вином, а казалось, что – землей, так странно здесь смешивались запахи дерева, спирта и сырых стен..., великолеп-ная квартира, до которой совершенно не было дела (хотя мы оба любили комфорт) и которую мы обошли, как музей, только чтоб сказать на прощание друг другу, что хотели бы жить в такой. Казалось, географическая карта наших путей обрастала все новыми подробностями. Замысловатые иероглифы, которые чертили мы, отхаживая километры городских трущоб, они сказали бы многое внимательному наблюдателю, если б таковой нашелся.
Потом еще было несколько восклицательных знаков, расставленных в беспорядке по тем событиям, что ожидали нашего участия, Несколько вздохов, что позволила себе отдыхающая на нас судьба... А потом я совершила предательство. Я прочертила совсем другой маршрут, исполнила совсем другую партию, я вышла из круга, которым были ограничены наши замысловатые встречи. Потому что бывает же предел всяким душевным силам, бывает конец всяким надеждам.
Я позволила ей войти в мою жизнь и обосноваться там. Ни один мужчина не мог коснуться меня, не вызвав тайного ужаса (ведь это был не ты!). Она же была женщиной, и ее ласка была лаской другого порядка, как будто и не принадлежащей к этому миру, хотя вполне живой и теплой. Однажды на пляже... я могла бы сказать: однажды в кинотеатре или в парке, возле косого (косящего от чрезмерности усердий) фонтана. Потом – сады, отчаянье мое, ее, какие-то никчемные объяснения. Она была такая живая, как убегающая перепелка в траве. А я превращалась в каменного истукана, потому что не хотела от нее уже ничего. Она ушла, так и не поняв моей замерзающей улыбки.
И вот – последний, великолепный в своей грубой прямоте, аккорд. Однажды, в сумерках, сырых и прогорклых, как дерущий глотку запах привокзального мазута, ты долго стучал (привычная деликатность на этот раз изменила тебе), и я... ну да, я все-таки открыла тебе. Ты вошел и поставил на стол голубоватый, утробно булькнувший, пакет молока. Мне не нужно молока, ведь я – не ребенок. И это все, о чем я могла бы подумать в ту минуту...