- Что ж, парадоксальность мышления свойственна человеку. Это, если хотите, одно из удовольствий ума. Кедров запахнул зеленую папку и поднялся. - Извините, мне пора… Разговор с директором закончился ничем, но Кедров и не ждал ничего иного. Ну, отдал последнюю дань привычке надеяться на тех, кто имеет какое-то влияние, вот и все. Он стал дожидаться автобуса – прогуляться по вечернему городу было даже приятно. Кедров слегка сутулился, но в целом выглядел моложе своих сорока. Ботинки не жали, коричневый замшевый пиджак уютно сидел на плечах, грел спину. Он шел навстречу низко опустившемуся закатному солнцу – на него уже можно было смотреть почти не щурясь. Лето кончалось, но в этих широтах световой день еще долго не укорачивается. Продавцы мороженого скучающе поглядывали на него, идущего мимо киосков и лавочек со съестным. Час пик, должно быть, уже прошел. Когда он поднялся на пятый этаж своей многоэтажки, солнце было и здесь, в его квартире,и вся мебель в комнате окрасилась в оранжево-красные тона. Кедров скинул ботинки, прошел в комнату и прилег на диван. «Привычка думать… да, да, конечно, будет нелегко… нужны уроки, упражнения, чтобы появился навык… . Но с чего все-таки начать?» Он заснул, и во сне ему привиделась огромная золотистая шапка из ветвей и листьев, мягко колышущаяся где-то очень высоко, над городом, над всей землей. В детстве бабушка поила его парным молоком, потому что жила в деревне и держала корову. Она часто причитала над ним, сокрушалась, что он плохо растет. Но он рос, как все, просто бабушке хотелось видеть в нем великана под два метра. А он всегда забирался на самые высокие деревья, а потом не знал, как оттуда спуститься, и приходилось звать кого-нибудь на помощь. Вот и сейчас ему казалось, что он забрался куда-то очень высоко, но теперь уже не позовешь на помощь соседа – придется спускаться самому. Кедров проснулся, когда в комнате посерело. Через открытую форточку слабо доносилось одинокое свистящее, нескладное пение какой-то птицы, той, что поет утром и в сумерках. Оттого, что птичка была одна, на душе у Кедрова делалось неспокойно, тоскливо. Он вышел на кухню, зажег газовую конфорку под остывшим чайником. Потом медленно прошелся по комнате, скользя взглядом по корешкам знакомых книг. Зеленая папка, с которой он не расставался последние пять недель, лежала у края стола. Он не торопился открывать ее – «Ничего-ничего, времени у меня достаточно…», - подумал он, растирая ладонями грудную клетку. Он хорошо помнил тот день, когда к нему впервые пришла эта мысль. Именно пришла, как входит в открытую дверь старый знакомый, которого не видел много лет и успел уже подзабыть. Тем радостнее вспоминать его черты и привычку постукивать по столу, или глядеть на вас исподлобья. Мысль была настолько проста, что поражало, почему ее не заметил и не додумал никто другой. Или вследствие своей простоты, она не давалась в руки, точнее, в голову? Как бы там ни было, именно его мозг оказался приспособленным к этому действию, он смог,он додумал ее, и вот теперь... Теперь следовало приступать к действиям реальным, и поскорее. Почему поскорее? Да ведь, если дело спасения, как говорят, в наших собственных (а ведь, не врала народная мудрость!), то надобно именно сейчас, сразу, не откладывая, пока... Хотя он не знал толком, что «пока». Пока не наступят страшные времена? Или пока весь род людской не вымрет? Или еще что-то, неизвестное и непредвиденное? «Боже мой, ведь так просто!» Он снова почувствовал, как радостно распирает что-то в груди, и задышал часто, как после бега. В дверь позвонили. – Нам надо поговорить, Сережа. Вошла решительно, махнув сумкой, стуча каблучками. Серые глаза светло полыхнули по нему. Раньше он шалел от этого холодного пламени, теперь испугался. – Что-то случилось? – Сказал он севшим голо-сом, – что-то плохое? – Я думаю..., – она на минуту притормозила, но серое пламя помимо ее воли рванулось наружу, — хочу развестись с тобой. – Ты... с кем-то встречаешься? – Не важно. Она помолчала. – Просто, так будет лучше. – Для кого же это будет лучше? – пробормотал Кедров, чувствуя, что увязает в ненужных подробностях. – Понимаешь, любовь – это что-то совсем другое... А мы с тобой... В общем, я думаю, не стоит ничего объяснять. Она встала и, дойдя до двери, помедлила, будто ожидая, что он ее остановит. Потом вышла, тихо защелкнув замок. Целый час Кедров сидел, уставившись на окно, за которым лепились по небу стрижи. Когда перевел взгляд ниже, заметил что-то зеленое. «Что бы это могло быть», – подумал он, вглядываясь в чуждые очертания. И вдруг вспомнил: «Папка!». Мысли о спасении человечества съежились до размеров булавочной головки, он затосковал. Не глядя в сторону зеленого пятна, он вышел в прихожую, накинул пиджак и торопливо запер за собой дверь, повернув ключ на два оборота. Улица встретилась с ним, как встречаются с больным или увечным здоровые: показное равнодушие кричало: будь как мы! Иначе... да, и затопчут, и проедутся катком, а потом все равно заставят. А он не смотрел по сторонам, просто шел, опустив голову, потому что пытался успокоиться, и ритм шагов было единственное, что могло успокоить. Мысли..., да нет, одна мысль, одна! Только чистая мысль, без примесей! Когда это произойдет, когда он, наконец, сможет, вот тогда все и случится. И он вспомнил свой давешний сон – гигантская лиственная шапка, крона огромного дерева, золотой купол. Купол абсолюта, абсолютного счастья. Пытаясь сбросить с себя тяжесть от разговора с Лирой, Кедров уже почти бежал. – Одну минуту! Гражданин... это не ваше? Да стойте же вы, наконец! В бледной руке, которая тянулась из бесформенного серого чего-то, наподобие побега, сверкало что-то непомерно яркое. Кедров не сразу понял, что это, когда рука уже засовывала ему в ладонь это, продолжая двигаться рядом, как бегун, передающий эстафету. – Это точно – ваше! – Ликующий голос ковырнул сырой воздух, силуэт в плаще качнулся, медленно поплыл назад привокзальной будкой за окном уходящего скорого. Кедров остановился, с неприязнью ощущая в ладони металлическую шероховатость чужого предмета. Женская вечерняя сумочка из блестящих мелких колец, с фигурной застежкой в виде ящерки. Он никогда не видел этого предмета, и он, этот предмет, никак не мог принадлежать ему. Неприятный момент осознания своей причастности к чему-то, что вовсе его не касается, путаница в мыслях: кто? Зачем? Наконец, холодок раздражающего испуга. Он приостановился: выбросить предмет, стоя на ярко освещенном проспекте, в урну? Закинуть в кусты? А вдруг это как-то связано с Лирой? Он поспешно сунул руку с сумочкой в карман.
2
... а вообще люблю ездить на общественном транспорте, просто так, без всякой цели, из конца в конец, то есть, от одной конечной до другой. Думается там хорошо, хоть и людно бывает, заходят, выходят... Ну и что ж, все равно в этом что-то необычное есть. Мысли делаются стройными, собственная жизнь выстраивается в одну линию, а лишнее будто бы отсекается. Перспектива? Конечно, и перспектива появляется. В общем – люблю, и все тут. Моя жизнь? А что, моя жизнь... не лучше и не хуже, чем у всякого человека. Думала ли о будущем? Своем? А, о других... Если честно – нет. Разве это не пустая трата времени, думать о будущем? Ну и что, что мысли влияют, не так уж и влияют, а то бы давно уже... Не смейтесь, если бы каждая мысль реально воплощалась... ого-го, что было бы! Ну, что ж, пойдемте... я не против. Да, здесь. Вот на этом самом месте... Хотите проверить? Нет? И так верите. Ну, хорошо. Тогда давайте начнем... Первые слова проклюнулись, нет, прорезались, прозвучались, нет... все не то. Ну, в общем, первые слова... Они пели. Звуки были такие, будто до них не было ничего, как бы это получше объяснить... совсем никогда и ничего. И – восторг. Нет, не восторг, скорее, тихое что-то, тихое счастье, что ли. Совершенное обозначение обозначаемого, если можно так сказать, то есть, то слово, что было, по всей видимости, в начале, или то, что должно быть в самом конце. Хотя, кто мы такие, чтобы об этом судить? Но, во всяком случае, была благодарность, провидению, что ли, за то, что довелось услышать. – Да, и на этот раз, удалось. Она глубоко вздохнула, запахнула плащик, как будто мерзла и пыталась согреться. Было странно, немного непонятно, хотелось сказать или сделать что-то, что было бы достойно момента, что могло бы согреть ее, но, как всегда бывает в таких случаях, не нашлось нужных слов. Мы разошлись в разные стороны, пообещав друг другу, что вскоре снова встретимся...
* * *
Кедров добежал до подъезда: ноги сами принесли его к дому. Непонятный предмет оттопыривал карман. В свете подъездной лампочки он раскрыл сумочку. В ней лежал автобусный билет, немного мелочи, ключи. «Ну и?» – подумал он вяло. Предметы приглашали к дальнейшему разгадыванию ребуса. Ему показалось, что он только что забыл что-то очень важное. «Во всяком случае, не сейчас... потом вспомню, вспомню, вспомню...» Дверь квартиры была приоткрыта. Он осторожно протиснулся в прихожую и уже издали, из-за угла коридора увидел свой, теперь абсолютно пустой, стол. Папка исчезла. Ему почудилось: пахнуло ледяным ветром, от сквозняка дверь вдруг захлопнулась. «Дальнейшее – ничего», – мысль забилась, затрепетала в пустой голове. Нет, он мог, конечно, заявить о краже, мог попытаться восстановить все, что там было... «Что же это такое... ведь я был так близко, одно усилие и – ... не надо было никому... должен был сам, сам, все сам...» Он стиснул руками голову. Мозг отказывался работать, кружились бессмысленные слова: зачем, Лира, вокзал, воровские дела, чья это сумка, зачем, куда она ушла и опять, зачем, для чего... Стоп! Он выхватил бутылку из шкафчика, плеснул в стакан, выпил, обжегшись. Через минуту сделалось спокойно. «Вот сейчас я и начну, прямо сейчас». Он сел к столу. Бумага, ручка, карандаш – не важно, «пиши, пиши! Ну, давай! Работай!» С усилием, достойным титана, преодолевая сонливость расслабленного алкоголем мозга, он двинул ручкой по листу. И оно появилось! Появилось это слово, то, что было краеугольным камнем, связкой, звеном, разрешением, оно появилось! Ну, конечно! Теперь он вспомнил, это слово промелькнуло в тот момент, когда зазвенел звонок, и вошла Лира. В страхе, что неожиданным образом снова потеряет его, он побежал в ванную и глубоко процарапал его на стене, в той части, где не было кафеля, благодаря провидение, что не успел закрыть в свое время и эту стенку. Он вытащил из чулана старую банку с краской, она оказалась еще вполне пригодной, и стертой, слегка слипшейся кистью начал прописывать на стене слово, густо заполняя впадины в цементе.
3
Когда подошли к концу и спички, и сигареты, то стало ясно, что надо уже выползать из своей радужной оболочки и идти в ближайший магазин. Почему же радужной? А мне так вот хочется. Ну и, пожалуйста! Ну и не надо нам никакого реализма, вообще реализма не надо. Вообще не надо. Просто и со вкусом, просто перечень слов, которые она употребляла, лексический, так сказать, уровень. А если мало будет слов, что ж, можно чуть-чуть о том, какими были ее поступки в этой жизни. Что еще за «эта жизнь»? А где-то есть другая? И вопрос, и ответ – глупость. Но что-то ведь надо все равно, что-то надо. Не стоять же болваном перед этой фотографией и думать разные мысли, в том числе и о том, куда и зачем она подалась после разумной жизни длиною в три... нет четыре года. Или клинышком по клинышку, топором по полену, чем там еще тяжелым бьют, чтобы вдребезги разлетелось? Когда приехал на дачу, думал, застану хотя бы следы пребывания, чтобы по следам определиться как-то. Но нет, не было ничего, все было чисто и пусто, будто не жил здесь никто и никогда, а тем более она. В городе, на остановке, пока ждал пропавший автобус, вдруг увидел, что мимо бодро прошагивает ее знакомый, и не выдержал, догнал, стал расспрашивать. А он сначала будто не понимал, а потом все-таки усмехнулся и сказал, как-то вкривь глядя, будто на газоне что-то странное увидел: – Возможно, она меня выбрала предметом своего отчаяния. Для этого ведь тоже предмет необходим, а не просто так... Без причины если, так это уже анормально, а она была аб-со-лют-но, что называется, в здравом уме и твердой... Да, вот у меня картина сохранилась, хотите, забирайте. Когда писал, нравилось, а сейчас что-то пошловато кажется, так что – берите, если надо. Дом-то помните? Я сказал, что приду, как только смогу. Хотя, если честно, не хотелось мне эту картину брать. Художник он был посредственный, а ее изображений мне и так хватало. Было дело, фотографировались, и вместе, и порознь. Хотя, любопытно все-таки, как он ее изобразил. Иногда поза или взгляд о многом могут сказать. Все-таки надо ползти за спичками, да и хлеба прихватить неплохо бы...
* * *
Она выбрела на тропинку, потом поняла, что не на ту. Та, что была нужна, должно быть, левее. Кусты были какие-то одинаковые и поросль под ногами – тоже. Лес затаился, как перед ненастьем. Прошла просеку, потом спустилась в овраг и быстро полезла из него: так было глухо, сыро и неподвижно. Не думая особо о дороге, брела дальше и дальше. Когда вдруг стало как-то сумрачно, поняла, что дорогу к станции вряд ли отыщет. Тогда она просто легла на мох и стала глядеть вверх, на ветки и листву, а неба отсюда не было видно совсем – сплошная зелень. Ну и пусть. Ну и не надо ничего уже, совсем не надо. Хотя, как только подумала об этом, так почему-то глаза защипало, и песенка дурацкая все крутилась и крутилась в голове: «Ягода-малина так к себе манила...». Вот тебе и малина с ежевикой. Так глупо, нелепо попасться! А ведь была осторожна всегда, даже улицу в неположенном месте никогда не переходила, даже с незнакомцами избегала разговаривать, а уж о прогулках в вечерние часы и вовсе речи не было. А попалась все-таки на эмоциях, это они завели и заставили все бросить и приехать в эту глухомань. Больно было. Не печаль это была уже, не грусть – зверская какая-то тоска. Была бы мужиком – напилась бы, наверное, до чертиков. А этим козлам – все нипочем. Сегодня – с тобой, завтра с кем-то еще. И – ноль эмоций, одни инстинкты. Даже если про любовь тебе толкуют. Толковать-то толкуют, а думают совсем о другом. То им высокие материи подавай, аналитический, так сказать, ум и проч., то – сексуальность голая требуется: чтобы здесь обтягивало, а там просвечивало, и глаза чтоб, и голос, и не грубо как-нибудь, а исподволь, как бы невзначай, как бы естественно... Господи! И про что только Шекспир писал? Да и все остальные. Любовь... Любовь – это больше всего тоска, потому что нет такого, кого стоило бы любить. А если кого любишь, так он все равно не стоит, может, вдвойне не стоит того. Потому что или не понимает, или понимает все как-то не так, а значит, думает больше о себе, о своем благополучии и душевном покое. А теперь вот мне надо думать о том, как отсюда выбираться, из леса этого сумрачного. Она встала, через силу побрела дальше. Хотя непонятно было, что это за «дальше», и, возможно, она просто кружила на одном месте. А лес все не хотел и не хотел кончаться.
* * *
Я все-таки съездил посмотреть на картину, и потом, он, получалось, был последним, кто видел ее, надо бы было порасспросить. В полумраке его комната показалась огромной. В углах что-то валялось, мебель громоздилась коекак, по стенам. Но картины оправдывали бытовой хаос – вроде как мастерская художника, творческий беспорядок. Он ждал меня и с порога повел к окну, где был его рабочий стол и стоял пустой подрамник. Картину он достал сразу из кучи других, прислоненных к стене холстов, но держал на весу в руке, как бы раздумывая, ставить или не ставить. Я молча ждал. Было немного тревожно и в то же время скучновато: что он тянул резину? Неужели поэффектнее хотел преподнести свое творение? Потом он всетаки поставил холст и отбежал шага на три в сторону. Да-а! Что-то, конечно, в ней было, хоть и косил он серьезно под Модильяни да с красками управлялся как-то очень уж лихо. Но только не она это была, не она. Не могла это быть она. - Когда это вы... – Да год уже будет. Я не нашелся, что сказать, спросил только как-то невпопад: – А что за платье это на ней? Не помню такого. – Платье..., – он стал переставлять какие-то предметы на столе, – платье, да, да, не знаю, наверно, купила где-нибудь. Потом он посмотрел на меня так, будто ждал чегото. Я молчал. Она смотрела на нас с картины глазами, полными чего-то смутно тревожащего, хотя краски кричали о радости и земном счастье. Хотел ли он, добивался ли он именно этого эффекта? – Ну вот..., а потом она перестала приходить. А я занялся другой работой и старался не вспоминать. Да и что тут вспоминать – не подошли мы друг другу. А картину хотите – забирайте. Я теперь совсем по-другому пишу. Я вышел в пыльный вечер городских скверов с туманными фонтанами и поголубевшими от зажигающегося неона фонарями. Картина нелепо оттягивала руку. Было непонятно, что с ней делать и что делать вообще. После той ничего не прояснившей поездки на дачу оставалось только ждать. Дома для картины нашлось место: она хорошо смотрелась между шкафом и диваном, прямо напротив входа. Так что, когда я или кто-то другой заходил в комнату, она сразу уставлялась на вас взглядом пристальным и непонятным. Хотя кое-кто говорит, что никакой загадки в ней нет вовсе. Просто женский поясной портрет. А все-таки странно он тогда о себе выразился – «предмет отчаянья». Хотя он и раньше мне казался каким-то чудаковатым, и что это она могла в нем такого найти?
***
Лес все набирал и набирал силу. Теперь уже не отдельные вековые стволы то тут, то там бросались в глаза своей непомерной мощью и незыблемостью, весь лес стоял прочной, великолепно выстроенной, живой стеной. Чтобы продвигаться дальше, надо было перелезать через толстенные корни, и она уже несколько раз споткнулась, а один раз даже больно ушибла щиколотку. И откуда здесь взялись такие деревья? Но думать совсем не хотелось: ритм движения между стволами, в сплошной зелени, от которой рябило в глазах, притуплял мыслительную деятельность, иначе она давно бы запаниковала. «Ну, вот, я иду, иду. А куда я иду? Неважно. Это совсем неважно. А что же важно? Все, все неважно, я про-сто иду, потому что я оказалась в лесу...» Иногда, когда она чувствовала жажду, то, не глядя, срывала несколько черных кислых ягод с кустов. Черники было много, временами попадались целые поляны сплошь в черничных зарослях. Потом она перестала ощущать свои ноги, они шли будто бы совсем отдельно от остального тела, а потом она просто села на серые выпученные из земли корни, и прислонилась спиной к гигантскому стволу. Лес молчал. Стоило поднять голову, и становилось видно, как вверху, в неимоверной высоте, смыкались ветки, образуя гигантский лиственный шатер, едва пропускавший уже потяжелевшие (значит время – к вечеру), золотистые лучи. «Покой и одиночество. Одиночество и покой – вот чего надо было. Ну, что ж, я это, кажется, получила». Закрыв глаза, она чувствовала, как ноет каждая клеточка тела, как горят ступни и покалывает кожу на плечах, там, где были они открыты для солнца. Заснула она неожиданно, просто отключилась, казалось, что на минуту, но, когда очнулась, то все вокруг поблекло, и уже начинали шуршать в кустах ночные птицы, а, может, зверье. И вдруг из кустов вышел человек.
4
– Причуды нашей психики таковы, что мы можем не знать даже, что навоображали себе что-то, событие ли, человека. А в уме будет все так складываться, будто все произошло на самом деле. Понимаете, о чем я? Психотерапевт поглядел на Аню, слегка сощурившись. Она была уже третий раз на сеансе, но пока без особого результата. Поэтому сегодня он решил не выслушивать ее историю, а попытаться разъяснить механизм возникновения навязчивых идей. Иногда обращение к разуму пациента давало положительные результаты. Аня молчала. Она не могла больше повторять, что две недели назад, гуляя по опушке леса, что окружает полукольцом дачное местечко Липовое, она встретила бога. (Вот именно так, с маленькой буквы). Что он был очень маленького роста и что он пообещал вскорости подарить людям новое понимание счастья, через которое они все узнают это чувство здесь, на земле, а не в отдаленных райских кущах. Причем, как уточнила у него дотошная девица, понимание придет ко всем без исключения, а не только к избранным или праведникам. Единственное и крохотное условие, какое следовало выполнить ей, Ане, раз уж он столкнулся именно с ней, это – убедить в его существовании пятерых знакомых или незнакомых ей людей. Но поверить они должны безоговорочно, абсолютно, можно сказать, слепо. Остальное – за ним. Она уже попыталась вызвать доверие двух своих близких подруг, но они увлеклись ее рассказом с чисто литературной точки зрения, так как обе учились на филологическом факультете и обе пробовали писать, соревнуясь друг с другом в изыскивании самых неправдоподобных сюжетов. Третий, к кому она обратилась с требованием – поверить во встретившегося ей бога, был врач районной поликлиники. Они иногда вполне доверительно беседовали, когда Аня приходила лечиться к нему от всякого рода воспалений. Но в этот раз он не захотел принять участие в игре «мы – дру-зья» и просто присоветовал ей сходить подлечить нервы. С родителями она говорить не захотела. Усталость, с какой они воспринимали всякую новую информацию, вряд ли могла быть удачной предпосылкой для обращения. Она поднялась, чтобы прекратить бесполезное обсуждение. Получалось: все хотели веры, но никто по-настоящему поверить не мог. Ей самой уже начинало казаться, что встреча на опушке была не на самом деле. Помахивая бесполезным рецептом, она вышла на солнечную площадь и пересекла ее, не зная толком, куда идет. Странно пустынный сквер возле площади цвел, источая запахи лета. Аня присела на свежеокрашенную скамейку. Когда ей надоело разглядывать свои ноги в ярких зеленых босоножках, она вынула пакетик «Дирола» и надорвала обертку. Белые пастилки легко посыпались мимо рук, она не успела подхватить их в подол юбки. Коричневый воробей подскакал и клюнул крошку. Все было обыкновенно.
* * *
– Ну что, видела, какие они? – Человек обращался к ней, без сомнения, вокруг никого больше не было. – Деревья, – как бы предупреждая вопрос, махнул он рукой куда-то вверх. Она молча кивнула, страха не было. – А хочешь знать, почему? «Сумасшедший», – мелькнула мысль, но тотчас погасла. Он сел на пенек напротив, глаза под серым капюшоном были ясны и пронзительны. – Расскажу. Хоть и долго это. Давным-давно жило одно племя. Не удивляйся, времена это были доисторические. И знало это племя всего ничего, хотя один секрет им был хорошо известен... Голос лился и лился, слова просачивались в туман сознания, обрастали там смыслами, она, вроде, засыпала, спала, но все время видела перед собой глаза. – Кто ты? – ей казалось, что она сказала это громко, но губы едва разлепились. А он все говорил, стволы вокруг них совсем посерели, вытянулись, выросли еще вверх. От ветра ровно шумели где-то высоко в ночном небе шапки деревьев, сомкнувшиеся, сросшиеся, покрывающие собой весь мир, всю землю...
5
Кедров задыхался в дыму, со сна не мог понять, где горит, метался от окна к двери, а дыма становилось все больше. Потом он все-таки рванулся на лестничную площадку – сзади уже полыхало. Во дворе собирались сонные соседи, кто-то вызвал пожарных. – Ночью-то, ночью страшнее, так ведь и сгоришь! – Да, вот он, хозяин, не протрезвел, видно, еще. – Ну, чего, потушили? Пожар, и вправду, потушили быстро, хотя выгорело порядочно. Стены сплошь покрывал слой сажи. Мебели почти не осталось, а стена в ванной комнате, та просто треснула и рассыпалась, как от взрыва. Отчего это случилось, понять не мог никто. Утром Кедров съездил на работу, закончить неотложное и предупредить, что день-два его не будет. Возвращался он неохотно, привычный путь от работы до дома показался ему скучным до оскомины – он свернул в переулок, потом пошел дворами. Девушка в зеленых босоножках перебежала улицу в неположенном месте. Кедров обратил на нее внимание, потому что впервые не думал о той своей главной идее, она куда-то отступила после сегодняшней ночи, выветрилась вместе с запахом паленого. Хотя волосы и руки у него по-прежнему отдавали гарью. Девушка неловко ступила на тротуар и подвернула ногу, сумка выпала из рук, на асфальт посыпались мелочи – Кедров бросился поднимать...
* * *
А странно, что я тогда же не обратился куда-нибудь, в милицию, там, или еще куда, не знаю... В общем, мне все время казалось, что она вот-вот появится, придет. Картина мне вскоре разонравилась, я снял ее и прислонил лицом к стенке в чулане. Мне никто не звонил, и я тоже никому не звонил. Жил тихо. Однажды я увидел тех двоих. Странная парочка! Они брели по улице, как по пустыне Сахаре или по замерзающему озеру. Сам не пойму, к чему эти сравнения. Во всяком случае, они не стремились ни с кем знакомиться или просто обращать на кого-нибудь внимание. Брели, поглощенные собой. Потом свернули за угол и исчезли. Люди исчезают? А я? Значит ли это, что я уже не че...? Линейная логика тут не уместна.
* * *
...сегодня не получится, я думаю, что нет, не получится. Я не волнуюсь вовсе. Просто так было бы правильно, чтобы не получилось. Теперь попробую... Ну, вот и все. Все. Нет, не ждите чего-то еще, я же сказала...
* * *
Кедров и девушка в зеленых босоножках написали книгу. Спустя год она красовалась в местной библиотеке под названием «Доморощенный философ». Женщина с картины так и не нашлась. Ее друг и художник, написавший ее портрет, никогда и нигде не видятся. Лира вышла замуж. Слова появляются и исчезают, как и люди. Слово так и не появилось больше, хотя время от времени эти двое приходят на то самое место и ждут. Есть еще одна небольшая деталь: знающие люди уверяют, что если кинуть, не глядя, вновь изданную книжку вверх обложкой на край стола, она непременно раскроется на самом главном. Книжка Кедрова всегда раскрывается на одной и той же странице, и одни и те же слова вновь и вновь пробивают толщу наших простых, сложных, хороших, дурных, никаких мыслей. Вот они: Хаос имеет преимущества перед порядком,потому что благодаря случайным связям может возникнуть нечто, не поддающееся оценке и изучению, нечто, что, возможно, перевернет мир...
