- Зиночка, что-то пирожных захотелось к чаю, - донесся до меня голос бабушки.
У меня после напряженного дня было только одно желание – принять ванну и завалиться на диван с каким-нибудь дамским романом из тех, что когда его закроешь, уже не помнишь, о чем он. Вообще-то, не в пример бабушке, я предпочитаю душ – быстро и удобно. И когда оборудовала ванную, а она получилась отличная – вся такая под серовато-зеленоватый мрамор, вокруг масса стеклянных полочек и хромированных кранов, то установила и ванну, и душевую кабинку. А вот сегодня был именно такой редкий случай, когда мне захотелось понежиться в ванне. Я как раз открыла кран и регулировала температуру воды, до пирожных ли мне было в этот момент?
- Бабуля, у нас полный холодильник всякой всячины к чаю. Я завтра обязательно куплю тебе твои любимые пирожные, - попробовала схитрить я, но не тут-то было.
- Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, - произнося свое любимое выражение, бабушка уже стояла в дверях ванной. – Да ты не волнуйся, спокойно принимай ванну. Я сама быстренько сбегаю, тут недалеко.
До кондитерской, где продаются ее любимые пирожные, правда недалеко, но надо два раза переходить улицу, а моей бабушке далеко за восемьдесят, и хоть она держится молодцом – спина всегда прямая, передвигается для своего возраста довольно-таки быстро, да и на зрение не очень жалуется, только я стараюсь ее одну из дома не выпускать, особенно вечером – мало ли что.
Бабушку свою я обожаю, я ее “отвоевала” от всех остальных ее детей и внуков. Но, если честно, это она меня выбрала – сказала, что я самая неустроенная и раз решила жить одна, то за мной нужен глаз да глаз, а то “девочка ни поест нормально, ни спать не ляжет вовремя”. Вот мы и живем с ней вдвоем в моей новой квартире. А я и рада. Моя работа так выматывает духовно, что только присутствие бабушки помогает мне восстановить свои силы к следующему дню.
Меня назвали в честь бабушки Зинаидой. Все мои друзья и родственники называют меня Зизи, а для бабушки я Зиночка, Зинуся, Зинулечка, а чаще всего, просто детка, и только если она чем-то озабочена, то обращается ко мне официально – Зинаида. По тому, как она меня зовет, я сразу могу определить, какое у нее настроение и что дальше будет – подарок или очередная головомойка за мои бесконечные проказы. Ну, конечно, после того, как я выросла, маленькие проделки сами собой прекратились, и теперь уже она, вздохнув, произносит:
- Я, конечно, понимаю, Зинаида, что ты современная, вполне состоявшаяся женщина, но для того, чтобы твое состояние было более полным, необходимо увеличить нашу семью еще на несколько человек.
На что я неизменно отвечаю:
- Бабуля, я и не отказываюсь, но ты же сама меня учила – чем абы как, лучше никак. Вот и я жду своего принца на белом коне, вроде дедушки, который приехал за тобой в Москву и увез тебя в теплый город Тбилиси.
После этого бабушка, забыв про свои матримониальные планы в отношении меня, начинает вспоминать своего ненаглядного Варламчика, в очередной раз рассказывает мне, как он этаким джигитом ворвался к родителям и увез ее, даже не дав доучиться в Москве. Заканчивала она медицинский институт уже в Тбилиси. Сколько лет с тех пор прошло, сколько воды утекло. Всего четыре месяца не дожил дедушка Варлам до их золотой свадьбы. Вот уже семь лет прошло со дня его смерти, но для бабушки он так и остался молодым красавцем, которому она отдала свое сердце.
- Когда в нашей квартире раздался утром звонок, разве я думала, что это моя судьба стоит у порога. Не глядя, открыла дверь да еще позвала маму, полагая, что это пришла молочница или соседка. Варлам влетел как вихрь, подхватил меня на руки и закружил по прихожей на глазах у изумленной мамы. А я даже его вспомнить не могла, столько их - молодых и забинтованных - прошло через мои руки.
Я этот бабушкин рассказ слышала миллион раз и все равно каждый раз поражаюсь, как эти два дорогих для меня человека случайно встретились на дорогах войны, причем какой войны, которая охватила большую часть земного шара. И как же Зинуля, так ее все называют с детства, запала в душу Варламу, что он после той случайной встречи через три года нашел ее и уговорил выйти замуж. А ведь уговаривать пришлось не только Зинулю, но и ее родителей – как это московской барышне, даже прошедшей войну, бросить родной столичный город и отправиться куда-то в глухомань. Это для нас, родившихся и выросших здесь, Тбилиси является маленьким Парижем, а для москвичей он нечто среднее между Тмутараканью и Биробиджаном – так же далеко и непонятно. Да, в двадцать первом веке такую любовь, наверное, и не сыщешь. Но я погожу еще немного, вдруг и моя судьба когда-нибудь позвонит в дверь.
Хоть и не хотелось идти, но бабушкино желание по степени приоритетов всегда стоит для меня на первом месте по сравнению с усталостью и прочей дребеденью, которая касается только меня. Чтобы не переодеваться, я накинула прямо на велюровую пижаму, в которой так комфортно чувствую себя дома, длинный плащ, сунула ноги в туфли, главное, не забыла кошелек опустить в карман плаща, и мы с Зинулей вышли из дома.
Стоял прекрасный октябрьский вечер со всеми запахами и звуками, присущими тбилисской осени. Звучало привычное для города многоголосье людей и автомобильных клаксонов. Пахло осенними цветами, дымом сжигаемых листьев, созревшим виноградом.
Не знаю, это характерно для Грузии, или подобное происходит во всем мире, но в двадцатом веке большинство деревенских жителей устремились в город – выучиться, получить образование и возможность стабильного заработка, не требующего тяжелого крестьянского труда. Не смею утверждать, что в городе хлеб дается легче, но он хоть не зависит от капризов природы. И вот эти врачи, учителя, артисты, инженеры, которые живут и работают в Тбилиси, а в родную деревню наезжают только раз в год на месяц, возле своего городского дома на любом свободном от асфальта кусочке земли, подчас не более человеческой ладони, обязательно высаживают виноградную лозу, обхаживают ее, как любимого ребенка, холят, лелеют, защищают от мороза и ветра и тем самым доказывают, что ни в одном из них не умер дух земледельца-виноградаря, что сколько бы ни было дипломов о высшем образова-нии, прежде всего они любят землю и то, что растет на ней.
... Мы неспешно шли по улице. По проезжей части, обгоняя нас и друг друга, на огромной скорости проносились машины. Каждый водитель считал себя самым важным, самым занятым, которым все остальные должны были восторгаться и уступать место. Вот из-за таких самоуверенных лихачей я боюсь выпускать бабулю одну на улицу. У нас в семье всегда была машина, с детства умею водить и уже пять лет сама управляю собственной “Тойотой”, но в черте города никогда не развиваю высокую скорость, памятуя о наших узких улочках, большом парке любителей скоростного движения, а также не признающих никаких правил пешеходов.
Пройдя два квартала и обогнув площадь, мы добрались до кондитерской, которая располагалась на первом этаже здания в классическом стиле, построенного еще в девятнадцатом веке. Раньше здесь находился гастроном, но в последнее время кто-то выкупил помещение и открыл магазин сладостей, который благодаря своей вкусной и всегда свежей выпечке пользовался большим спросом не только у рядом живущих жителей, но и у многих тбилисцев. В полутемном помещении, которое освещалось настенными бра, стояло несколько столиков, покрытых красивыми льняными скатертями. Вкусно пахло свежемолотым кофе, корицей и ванилью. Почти все столики были заняты.
Бабуля прошла к прилавку с пирожными и конфетами – единственному яркому пятну в кондитерской, а я, пока она делала свой выбор, присела на диванчик у крайнего столика и, пользуясь приятным полумраком, на секунду прикрыла глаза. По-видимому, я на минуту-другую вырубилась, потому что когда я открыла глаза, бабули рядом не было. Я даже головой тряхнула, отгоняя наваждение. Но ее точно не было в кафе. Продавщица, которая давно уже знала меня в лицо, а бабушку особенно хорошо, потому что не без помощи Зинули произвела на свет своих близнецов, сказала, что бабуля кого-то увидела через витринное окно и поспешно вышла на улицу, оставив свой выбор, и она протянула мне коробку с пирожными. В это время внесли поднос со свежими эклерами, которые Зинуля особенно любила. Я попросила добавить еще несколько эклеров, заплатила за покупку и вышла на улицу.
Бабули нигде не было видно. Я прошла в одну сторону, потом в другую. Затем по подземному переходу перешла на противоположную сторону улицы, но бабушка как сквозь землю провалилась. Кого же она могла увидеть, что так поспешно вышла, оставив меня? И где я ее сейчас буду искать? Конечно, она не иголка и в маразм еще не впала, так что в любом случае дорогу домой найдет. Но все равно я не люблю, когда она в сумерках одна на улице. Как бы она не хорохорилась, но все-таки не девочка, реакция у нее уже не такая, как прежде, да и лихие водители в паспорт к прохожим не заглядывают и скидку на их возраст не делают.
Я еще некоторое время двигалась в обратном от дома направлении, выискивая глазами бабулю. Наконец, среди шагающих по вечернему городу людей мне почудилась знакомая фигура. Через несколько шагов я убедилась в верности предположения, а еще через мгновение и сама Зинуля увидела меня и помахала рукой.
- Бабуля, что случилось, почему ты оставила меня одну? – набросилась я на нее.
- Детка, ты так сладко дремала, а я только на минуточку отлучилась. Грех было тебя будить, - оправдывалась бабушка.
- Ну в чем же дело? Что тебя заставило так спешно выскочить на улицу? – допытывалась я.
- Я увидела Ниночку.
- Какую Ниночку? – недоумевала я. Нина – очень распространенное имя в Грузии, у бабули десятки знакомых Ниночек, так что имя требовало уточнение.
- Ниночку Ляхову, медсестру, мою фронтовую подружку, - пояснила бабушка.
- Бабуля, после войны шестьдесят лет прошло. Откуда ты знаешь, как выглядит твоя Ниночка сейчас, и как могла она очутиться в Тбилиси. И вообще ее, может, уже и в живых нет.
- Я знаю, что ее в живых нет. Ниночку убили у меня на глазах в 44-м году. Мы вместе шли, я замешкалась и отстала, а она прошла вперед, напевая песенку. Какой-то свист, потом взрыв, и я вижу, как Ниночка падает. Когда я подбежала к ней, она все еще улыбалась, и рот у нее был открыт, как будто она продолжала петь. Случайный снаряд. Куда он летел? Зачем? Почему нашел Ниночку? На все эти вопросы один ответ – война.
- Ну, вот видишь, - заметила я, - а ты куда помчалась, за какой Ниночкой, если знала, что той нет в живых?
- Я знаю, - печально сказала бабушка, - но та женщина так была похожа на Ниночку, какой бы стала сейчас, останься она в живых, что я не могла удержаться, чтобы не проверить это.
- И что оказалось?
- Я ее не догнала, - ответила бабуля, и столько печали, столько разбившихся надежд прозвучало в этой простой фразе, что у меня сердце защемило от жалости к ней.
- Знаешь что, - предложила я, - завтра я в перерыв отвезу тебя к тете Маше, и ты сможешь целый день побыть с ней, а вечером я заеду за тобой. Устраивает тебя такой вариант?
- Ой, очень устраивает, - обрадовалась бабушка. – А то я в последние две недели с ней только по телефону общаюсь.
Тетя Маша Семенова, а в замужестве Вартанян, бабулина самая-самая близкая подруга. Они дружат с войны. Аж, с 42-го года, когда бабушку после нескольких заявлений со второго курса мединститута взяли в армию. Там, в госпитале она и познакомилась с Машенькой Семеновой, вместе прошли всю войну. Да и после войны москвичка Зиночка и сибирячка
Машенька оказались вместе в Тбилиси. Ну, Зиночку в Тбилиси привез горячий и настойчивый грузинский парень Варлам Санадзе, а по совместительству и мой дедушка, а вот Машенька в нашем городе появилась благодаря своей подружке. Она несколько раз приезжала к Зинуле в гости, пока дедушкин друг, не менее горячий парень Ашот Вартанян не уговорил Машеньку остаться здесь навсегда.
У тети Маши огромная семья. И это сказано без каких-либо преувеличений. Во-первых, у нее четверо сыновей – Сережа, Слава, Петечка и Варден, во-вторых, двенадцать внуков и пять внучек, а уже на правнуках я всегда сбиваюсь со счету, потому что сколько бы ни назвала, в этот момент двое-трое, о которых я и не догадываюсь, еще на подходе. И все эти мужчины Вартанян ростом под два метра, так что маленькую, шуструю Машеньку между ними и не видно, зато подчиняются они ее голосу беспрекословно, и она, несмотря на свой возраст и то, что из-за диабета три года назад лишилась правой ноги, является настоящим главнокомандующим, как шутит моя бабуля, вечно шумной Вартаняновской семьи.
Вартаняны живут на Авлабаре в большом двухэтажном доме, который построил еще отец дедушки Ашота. Правда, сейчас с тетей Машей живет только дядя Варден с семьей. Дядя Сережа и дядя Славик живут в Ереване, а дядя Петечка живет и работает в Ростове, но они каждый год собираются в Тбилиси 15 июня, в день рождения тети Маши, и отмечают в родном доме все свои дни рождения вместе. Такое правило установил еще дедушка Ашот. Кажется странным, что Машу я называю тетей, а ее муж для меня дедушка Ашот. Но Машеньку все в Тбилиси называют тетя Маша, еще с тех пор, как она в двадцатипятилетнем возрасте начала работать вместе с бабушкой в роддоме, куда Зинуля попала после окончания института по распределению, а уже Машенька, как нитка за иголкой, пришла следом за бабушкой. Так они и проработали вместе более сорока лет. За время войны они столько смертей повидали, столько людей умерло у них на руках, что всю оставшуюся жизнь, как бы компенсируя это, помогали людям появляться в этот мир. И если к бабуле пациенты обращаются по имени-отчеству – Зинаида Витальевна, то Машенька с первого своего дня в роддоме для всех стала тетя Маша. Любимая, незаменимая тетя Маша.
Тетя Маша в Тбилиси и армянский выучила, и грузинский, а вот бабуля моя, как с ней дедушка ни бился, так и не заговорила по-грузински. Понимать все понимает, а вот говорить стесняется. И в театры ходит, и по телевизору смотрит все передачи на грузинском языке, и даже газеты читает, а на все уговоры произнести хоть слово отвечает одной фразой:
- Я, как собака Павлова, – все понимаю, а сказать не могу.
Ну, что с ней после этого делать. Зато именно она была инициатором, чтобы меня отдали учиться в грузинскую школу. Мой папа и его старший брат окончили русскую школу. Дядя Гено вообще после окончания МГУ остался в Москве работать, и мои двоюродные братья все живут в России. Они еще говорят по-грузински, а уже мои племянники знают только отдельные слова. Бабушка из-за этого очень переживает и каждый раз выговаривает своим внукам за то, что они своих детей не выучили родному языку.
- Ваш дед, Варлам Санадзе, наверное, в гробу ворочается, что его правнуки не могут говорить по-грузински. Вы взвалили на своих жен воспитание детей и радуетесь. К ним-то у меня никаких претензий нет. Они честно выполняют свою миссию. Дети прекрасно знают язык своих матерей. А грузинскому должны научить их вы. И нечего оправдываться тем, что вы очень заняты. Научить детей родному языку, передать историю своего народа, привить им любовь к родине – это не менее важная работа, чем та, которой вы заняты.
Мы спокойно, уже без приключений вернулись домой. Я наконец-то добралась до вожделенной ванны и пока нежилась в ней, бабуля подготовила все к вечернему чаепитию. Когда я, закутанная в махровый халат, вышла из ванной, меня ждал накрытый стол. Причем накрыла бабушка его не как обычно в кухне, а на этот раз в гостиной. На мой немой вопрос она сказала:
- Раз уж мне сегодня почудилась Ниночка, я хочу помянуть ее.
Она налила в маленькие хрустальные наперстки вишневку, которую каждое лето собственноручно готовит по рецепту своей бабушки, долго смотрела на густую темную жидкость, на игру огней, отражающихся от хрустальных граней.
- С каждым годом та война уходит все дальше и дальше. С каждым умершим ветераном все меньше и меньше остается людей, которые помнят, какую цену мы заплатили за победу. Скоро нас совсем не останется. Мы не просим, чтобы вы, наши потомки, нас помнили и почитали. Нет, это не главное.
- Как же не главное, - возразила я. – Ведь пока мы помним о вас, значит, мы помним то, что вы совершили для нас.
- Это хорошо, что вы помните про нас, но повторяю, это не главное. Главное, чтобы вы никогда не допустили новой войны. Хотя бы ради тех, которые в твоем возрасте погибли во имя мира. Какие мы были молодые и самоуверенные перед войной. Маршировали строем, пели песню “Если завтра война…” Нам тогда война казалась этакой увеселительной прогулкой с налетом героизма. Когда я смотрела фильм “Чапаев”, представляла себя Анкой-пулеметчицей, стреляющей по врагам социализма. И как быстро мы излечились от всех этих иллюзий. Если охарактеризовать войну в нескольких словах, то для меня – это кровь, смерть и лишения. И еще постоянный недосып. Мне все время хотелось спать, спать и спать. Я даже стоя научилась спать. Когда вернулась домой, то целую неделю только спала и спала. Я бы, наверное, и больше проспала, но надо было восстанавливаться в институте.
- Зато ты сейчас почти не спишь, - попыталась пошутить я, чтобы увести ее от больной темы, но она не приняла мою уловку и продолжила.
- Никогда не забуду день, когда нам объявили о победе. Все уже знали, что война вот-вот кончится. Но одно дело – ждать конца, и совсем другое, когда знаешь, что он пришел. Я в этот момент ассистировала на операции. Вдруг раздались беспорядочная стрельба, крики. Мы даже не обратили никакого внимания, настолько были привыкшие к стрельбе. Через минуту в операционную вбежала какая-то санитарка и закричала: “Победа!” Как мы закончили операцию, я не помню, мне слезы застилали глаза. А потом такое началось! Вся Европа пела и танцевала. Откуда только у людей, перенесших столько лишений, остались еще силы на танцы. Месяц до приказа о демобилизации и возвращение домой в моей памяти слились в сплошной праздник – праздник Победы. На каждой станции посторонние люди выходили и встречали наши эшелоны цветами, благо, наступило лето. Но мне кажется, что даже если была бы зима, все равно для нас нашли бы цветы. И тогда, празднуя победу, мы клялись себе, что это была самая последняя война на свете. Мы так верили, что мир никогда не допустит, чтобы его опять ввергли в такой ад. К сожалению, через поколение люди уже и не знают, на чьей стороне сражались их деды.
- Не знают или в угоду новым условиям не хотят знать, - заметила я.
- Да, детка, это очень печально, когда пытаются переписывать историю. Этим они оскорбляют память своих предков. Вот я и говорю, что мальчикам и девочкам, которые умирали в той страшной мясорубке, совсем неважно было, будут помнить о них или нет. Они умирали, чтобы подобная война никогда не повторилась. Когда мы остались живы, мы так радовались жизни, потому что знали, как она дорого стоит и как легко ее потерять. Я так себе и поклялась, что буду жить, буду счастлива, буду любить и никогда не буду вспоминать ужасы войны. И твой дед так думал. Но война никогда не оставляет свои жертвы. Она возвращается ноющей раной, ночными кошмарами и вот такими фантомными встречами.
- Знаешь, бабуля, я тебе по секрету расскажу одну вещь. Правда, папа взял с меня слово, что я ни дедушке, ни тебе об этом не скажу, но ты же поймешь меня правильно и не выдашь.
- А в чем дело? – встрепенулась Зинуля.
- Папа в детстве всегда очень переживал, что в день его рождения, 9 мая первый тост дедушка всегда поднимал за Победу, а не за него.
- Но он же сам всегда делает то же самое, - удивилась бабушка.
- Да, это он сейчас делает, после одного случая. А тогда он очень переживал и решил, что как только станет самостоятельным, то исправит эту “несправедливость”. И вот свой 21-й день рождения он справлял в Москве с дядей Гено и друзьями, и первый тост они вместе с дядей, не сговариваясь, подняли за Победу. Оба произнесли одновременно, потом посмотрели друг на друга и рассмеялись. Московские друзья, которые никогда не бывали у нас дома и не знали о дедушкиной традиции, даже и не поняли, почему они смеются после таких серьезных слов. Вот с тех пор он сам никогда не может обойтись в свой день рождения без слов благодарности тем, кто погиб, чтобы этот день наступил. Причем, как он говорит, это для него не просто традиция, не дань уважения родителям, а своя собственная потребность, без которой он не может обойтись.
- Я никогда и не догадывалась, какая борьба происходила в моем сыне. Вот видишь, война и его задела своим чешуйчатым хвостом, и на нем оставила свою метку. Давай чай пить, а то остывает, - вдруг сказала она без всякого перехода.
Какое-то время мы молчали. Я пила свой черный-пречерный чай с медом из большой белой кружки, которую привезла сама себе из Англии, а вот бабушка любит пить из маленьких чашек из такого тончайшего фарфора, что кажется, что они от веса налитой воды должны рассыпаться. Но они не рассыпаются уже более двух столетий и еще столько же простоят, если, как говорит бабушка, я им не помогу. Бабуля с удовольствием ела свои любимые эклеры и меня все уговаривала, но уж вечером, на ночь глядя, я никак не могу себе позволить эклеры. О каких эклерах можно говорить, когда я только от одного взгляда на них поправляюсь. Это Зинуле хорошо, она все такая же тоненькая, как в молодости. “Не в коня корм”, - любил говорить про нее дедушка. Сколько бы она ни съела, на ее фигуре это никогда не отражалось. Вот и сейчас, пока я цедила свой чай, она успела оприходовать три эклера.
- Чудесные эклеры. Как хорошо, что мы сегодня их купили. Я получила удовольствие от них. Знаешь, я вспомнила одну историю про эти пирожные. Вот об этом я никогда никому не рассказывала, даже Варламу. А после сегодняшнего разговора и этих эклеров она у меня всплыла в памяти, да так ярко, как будто все это произошло вчера.
- Ну причем война и причем эклеры, - удивилась я. – Не вижу никакой связи.
- Э, детка, порой связь там, где и представить не можешь. Вот, послушай. Разгар войны, Кенигсберг. До Берлина еще топать и топать, вернее, воевать и воевать. И вдруг мне дарят два эклера. И кто. Сенечка Иванов. Лейтенант. Совсем мальчишка, только на год старше меня. Тогда их выпускали пачками на ускоренных курсах. Они и погибали пачками. Мы с девчонками вспоминали довоенное время, и я им рассказывала, какие вкусные пирожные продавались в Москве, и призналась, что больше всего любила эклеры. Он, оказывается, случайно услышал этот разговор, запомнил. А Сеня даже и не знал, как выглядят эти самые эклеры, не то что какой они вкус имеют. И вот каким-то образом он умудрился в почти разрушенном Кенигсберге найти два эклера и принести мне. Они были подсохшие, чуть кислили. И крем был сделан на воде, и вместо масла был маргарин, но вкуснее тех эклеров я в жизни никогда не едала. На все мои расспросы, как ему это удалось, он только улыбался и говорил: “Кто ищет, тот всегда найдет”. Спустя несколько дней его убили.
- Да, очень печальная история.
- Да нет. Совсем не печальная. Наоборот, очень даже характерная для войны. В том-то и дело, что даже в том аду нужно и можно было остаться человеком. Ладно, детка, совсем я тебя заговорила. У тебя, наверное, еще дела есть сегодня вечером, да и мне тоже что-то надо сделать. Иди-иди, работай. А ты меня завтра отвезешь к Машеньке? А то я уже позвонила и обрадовала ее.
- Ну, конечно, бабуля. Я же обещала. Мое слово – кремень, - сказала я свою старую детскую присказку, которую мы с дедом придумали.
- Кремень-кремень, - смеясь, подтвердила бабушка. На нее от этих слов тоже пахнуло моим детством и теми приятными воспоминаниями, с которыми были связаны эти слова.
Я еще поработала пару часиков, затем пообщалась по скайпу со своими друзьями, которые разбросаны по всему свету. А бабуля, как я поняла по доносившимся звукам, сперва смотрела телевизор в гостиной, а потом удалилась в свою комнату. Когда я зашла к ней попрощаться на ночь, она что-то писала за столом и махнула мне рукой.
Уже засыпая, я скорее почувствовала, чем услышала, как она тихо зашла ко мне в комнату, нежно поцеловала в лоб, перекрестила меня и так же неслышно вышла. Она всегда так делает, когда уверена, что я сплю. Бабушка атеистка. Она выросла во время воинствующего атеизма, всегда стоит на его позициях и никогда не сознается, что на ночь осеняет меня крестом. Раньше она меня просто целовала, а вот крестить начала, когда после смерти дедушки я вернулась в Тбилиси из Лондона, а не продолжила там работать, как мне предлагали.
Ну что ж, у каждого свой путь к Богу. Я свой нашла, а бабуля только вступила на свой. У нее все еще впереди.